Каждому из нас хотя бы раз в жизни приходилось ощущать чужую боль, чужие страхи, вытирать чужие слезы заботливой рукой. Каждый из нас был на Исповеди…Исповедывался сам или был «жилеткой», выслушивая чужие печали. Сегодня я разбирала нижний ящик стола, где храню все старые записи и зарисовки будущих рассказов или стихотворений. В музыкальном центре тихо играла давно забытая мелодия… Песня, записанная при жизни, но выпущенная только после смерти…
Как грустного ангела тихий полет
Последний день осени тает…
Уже ничего этот день не вернет.
Уже ни о чем не узнает…
Умоется утренним ветром рассвет,
Но сердце ничто не встревожит.
Меня в этом мире чудес… больше нет…
И стали все дни так похожи…

Татьяна Снежина. Девушка, погибшая в возрасте 22 или 23 лет… Почему? Ну почему, чтобы тебя оценили надо обязательно умереть?.. Моя бабушка умерла от рака 4 года назад. При жизни мужская часть семьи не уважала и не жалела ее, а сейчас зато на могиле плачут…цветы носят… Лицемеры.

Я задумчиво посмотрела на странные желтые странички с красными разводами и испуганно откинула их в сторону. Запекшаяся кровь на каких-то выцветших листочках. То ли их чем-то долго поливали, то ли над ними кто-то горько плакал… Я тоже отправляла полгода назад письмо на желтых листочках, и тоже – потому что плакала… Говорят, нельзя читать чужие дневники. Но ведь этот лежал в моем ящичке? Значит, кто-то ХОТЕЛ, чтобы я его прочла? Я осторожно взяла в руки чью-то боль и стала читать исповедь, написанную незнакомым мне корявым почерком, словно писали это с огромным трудом, превозмогая боль.


«Надо описать один день из моей настоящей жизни. Для потомков. Или для него…когда приедет и поверит, что действительно я не могла жить, не могла, не могла!!! Чтобы не думал, что я говорю это все по телефону и плачу ночами только для того, чтобы он приехал. Что не вру, когда мне видятся дети в 3 часа ночи во дворе, играющие в снежки. Как я ненавижу осень… Ее вторую половину. Почему при жизни те люди, которых мы так любим, могут нам говорить что угодно – вплоть до «заткнись дура и пошла на три буквы», а после смерти увенчивают лаврами вселенской любви? Ненавижу ложь.

Вот я пишу, пишу это описание одного дня моей жизни, в шесть утра, лежа в больнице. Мама, мамочка, забери меня отсюда!!! Я не могу больше. На меня давят эти стены. Они забирают из меня силы, поглощают мою жизнь. Я часто сбегаю из больницы. Просто пожить… Жизнью. Существовать – это одиноко и больно. Я хочу ЖИТЬ!!! Даже так. В виртуальном мире.

В очередной раз сбежав из больницы, включить комп, вырвавшись между приступами боли, залезть в этот виртуальный мир, лежа на кровати. Второй мир… Где я сижу в кафе, потягивая Мартини Бьянко, пою песни и могу любить тебя, словно ты рядом.

Говорят, если принимать все близко к сердцу – оно не выдержит. Воистину так. Но моя ранимость – от природы, романтичность и ожидание чуда – из книг и красивых фильмов о любви, а излишняя доверчивость – не всегда недостаток. Я как бездомный щенок или котенок… Увидела его – и поняла, вот он, мой хозяин и я буду ему всегда верить, буду преданна.

Вхожу в комнату… И вижу прямо напротив себя девушку. Она меня так пугает… Я ее боюсь, мама. Мама, я боюсь ее!!! Мамы нет дома…она уехала к бабушке. Я одна, одна! И только эта страшная девушка со мной… У этой девушки бледная кожа, сквозь которую видны синие сосудики, волосы свисают тоненькими прядями, обрамляя лицо с большими глазами – такими большими, что на фоне ее бледного лица, они кажутся мне глазами смерти – одинокими, полными боли и отчаяния… Нет… Страшна не сама девушка. Страшно осознание того, что напротив меня – лишь зеркало…

Вчера я разбирала старые открытки. Смешно…все от родственников или немногочисленных подруг. За двадцать лет хоть одна бы от «анонимно» что ли… Мечтаю о цветах. Глупые детские мечты – когда кажется, что если тебя любят, то обязательно дарят красивые букеты или маленькие цветочки. А мама выкинула мои засохшие розы, которые я покупала себе, когда еще могла ходить одна…почему? Ну почему ты мне не подарил даже одного цветочка, чтобы я засушила и оставила на память? Хотя говорят, что нельзя хранить засохшие цветы… Но ведь у меня нет ничего на память от тебя… Только маленькое фото, которое я всегда ношу с собой в дога – молитве. На фото на меня смотрит веселая девушка, которая обнимает своего любимого и смотрит в объектив счастливыми глазами. Я знаю эту девушку… Я даже была ею когда-то.

Может быть, кто-то отправит тебе это письмо, когда меня уже не будет на свете. Тебе позвонят и скажут – ее нет больше, приезжай, она хотела… И тебе отдадут письмо. Так знай. Я хочу, чтобы меня похоронили среди ромашек – обязательно ромашек! Хоть у меня на них и аллергия, ты помнишь…

Как же все болит… Но таблетки пить нельзя, ведь операцию сделали совсем недавно. Операция на горло – ерунда, конечно, но в моем состоянии гораздо сильнее ерунды. Язвы и кровоточащие раны, даже когда плачу – вырываются наружу. Иду сплевывать кровь, чтобы дать эту так необходимую легким дырку. Задохнуться от комка собственной запекшейся крови – это глупо.

Когда-нибудь упаду и не успею набрать твой номер… Знаешь, чего я хочу? Пробежаться по лесу в последний раз. Вдохнуть свежий воздух. Трогать губами деревья, лежать на траве и смотреть на солнце.

Я тебя люблю. А любить можно только один раз. В самый первый. Именно когда первый поцелуй, не бойся и кружащаяся от взаимности голова. Все остальные попытки – сравнение с той, первой. Они всегда оказываются проигранными последователями, ибо первая любовь свята… А ведь… У тебя уже была первая любовь…
Можно любить десятки образов – идеальных, придуманных, ушедших… Труднее – любить настоящее, потому что всегда кажется, что оно никогда не исчезнет. Забываешь ты только одно – любое прошлое когда-то давно было настоящим… Так и стану для тебя отлетевшим листком календаря когда-нибудь… А ты, возможно, этого и не узнаешь, потому что будешь влюблен в какой-нибудь новый образ.
Зачем мне врачи, скажите? У меня ведь есть свой домашний лекарь. Пушистый маленький друг – Ласка. Моя маленькая милая кошка. Только ей я могу рассказать, как мне больно порой и трудно. Маме – не могу, мне жалко, я не хочу делать ей больно своими болезнями. А кошка… она никогда не будет ругаться и кричать. Вот и сейчас я держу этот бежевый комочек шерсти и тепла в руках, рассказываю о том, как мне хочется лежать в земле весеннего леса, а она… плачет. Глаза, большие медные ошарашенные глаза слезятся ниточками прозрачной кошачьей грусти.
Зазвонил сотовый… ты? Ты? Ну скажи, что это ТЫ! Нет… это всего лишь девушка, спросившая своего любимого, а попавшая ко мне… Мой сотовый телефон оставляет ненаписанные тобой смски «Как ты там, любимая?», ненабранные вызовы в этом глохнущем в постоянно-реанимационном режиме телефоне.

«Пип-пип-пип», - говорит приборчик для измерения сердечного ритма… «Пип, пип, пиип, пииип, пип, пип, пииип, пип, пип», - сбивается он и резко убыстряется, задыхаясь. «Пип, пииип, пип, пииип, пииип, пип, пип, пиииииип». И, словно срываясь на последнюю попытку «пип, пип, пип, пип», и уже юезнадежное, усталое и облегченное – «пиииииииииииииииииииип»… Прямая линия.
Ко мне приходила сегодня девушка с карими глазами… Во сне. И я знаю, что она еще вернется. Легкая, как облачко тумана. Наверное, так и выглядит смерть – красивая… Она улыбается мне и отключает кнопку…

И ведь можно все закончить… одним махом. Простым бокалом вина. Одного хватит… Я сижу за столом, смотрю на бутылку выдохшегося шампанского, оставшегося после Нового года. Два месяца, как он прошел…Что-то держит. То ли усталые глаза мамы, полные невыплаканных слез, то ли незвонивший целую вечность родной далекий голос… мы будем вместе, скажи? Ты всегда говоришь – конечно, зайка… И я верю тебе. А вдруг ты не успеешь?.. Я словно компьютерная программа, зависшая между жизнью и смертью, ожидающая победного щелчка и возгласа системного администратора – «Есть!»

Попробовала потанцевать под «Зверей», мысленно напевая: «Районы, кварталы!» И в жалкой позиции лежу на полу, не выдержав такого спокойного ритма. Мерзкое зрелище, должно быть.

Кто знает… Ну а вдруг какой-нибудь художник напишет картину: «Она умерла от О С О З Н А Н И Я…»
И все-таки я никогда не успею… Понять, что значит – курить, забывая себя. Хотя бы одну затяжечку что ли – проверить, почему люди так от этого кайфуют и курят, когда нервы натянуты струной гитары, извергающей аккорды песен про войну. Не успею напиться, чтобы ничего не помнить на следующий день. Не попробую водку. Ну, ведь все же хоть раз в жизни напивались? А я что, рыжая что ли? Вроде нет… Не научусь играть на гитаре, которая пылится за стулом в комнате. Я не научусь водить машину и мчаться со скоростью 220, да и со зрением -11 вряд ли разрешат… Я никогда не смогу относиться к людям, как к потенциальным врагам, следуя пословице: «Человек человеку – волк». И я никогда не смогу быть женщиной-загадкой, ради которой мужчины готовы забыть все на свете. Скажи. А ты любишь таких женщин? По-моему, все-таки маленькие девочки с наивными зелеными глазами не были раньше в череде твоих женщин.

У меня под окнами кто-то написал девушке с седьмого этажа: «С добрым утром, любимая!» Крупными буквами. Как в песне. Я бы конечно попросила тебя написать мне такую же – всегда мечтала об этом…но ты бы сказал – что ж я, мальчик маленький что ли, такой дурью маяться?.. А я иногда подползаю к окну, особенно по ночам (если не в больнице), и эта зимняя дорога светится в отражении фонарей. Тонкий налет льда (как у меня в горлышке после операции) покрывает места, где дворник не успел насыпать грязный песок. Только одно место не замерзает никогда, словно согреваемое изнутри – «С добрым утром, любимая!» крупными буквами… Закрываю глаза и представляю, что это ты мне написал. Открываю и смеюсь собственной глупости, завидуя немного девочке с седьмого этажа, которая летом выходит замуж. А я вот не успею…
Я лежу и кусаю в кровь губы, чтобы перевести боль с оголенного нерва души на губы. Говорят, когда больно внутри – можно сделать больно наружи, сильная боль подавляет более слабую. Неосторожное движение, слово – и все. Этот больной нерв начинает саднить, словно послеоперационная рана. Как мало нужно для счастья… Еще меньше – для боли, которая дергается в конвульсиях сначала по обнаженному нерву, доходя следом до сердца, свернувшегося в клубочек. Ну, стучи, маленькое, слышишь? Хотя бы до лета! Стучи… Я бьюсь из последних сил. Как на корриде… В крови, изворачиваясь от очередного копья, пущенного лихим тореро, бежать вперед с воткнутой стальной занозой в сердце. Смертельной занозой.

Вы чувствуете свое сердце? Я всегда знаю. Где мое. Этот сосуд для перекачивания крови никогда не дает мне возможности забывать о нем. Иногда ненавязчиво, порой надоедливо, подчас уже требовательно… Словно наркоман, сидящий внутри, просит: «Дай дозу!» Я сопротивляюсь, плачу, не разговариваю с ним, но в конце концов сдаюсь и кидаю в рот таблетки или выставляю для уколов приличные и неприличные места. Я забуду об этом комке боли внутри лишь когда умру. Так сказали. Врачебная этика, блин…

В палате со мной лежит женщина. Говорит, что гадалка. Я не верю, но слова врезаются в душу холодным осенним привокзальным ветром: «Ты скоро умрешь. Закончи все дела».

Есть на земле одно место…Потерянный Рай. Его люди теряют сами, не понимая этого. Я не хочу стать твоим потерянным раем… но с каждым днем этот день все ближе и ближе, а ты все дальше и дальше от меня, от моей сумасшедшей души.

Я потеряла свои любимые сережки, коралл с нефритом – символ здоровья и любви… Здоровье стало уходить. Не прощаясь. Любовь еще теплится, но вдруг? Мне страшно думать об этом. Искала их везде, ужасно расстроилась. Иногда говорят, что мы теряем мелочи, чтобы предотвратить большие потери… Как засыхают в садах деревья. Предвещая гибель. Пять лет назад в деревне срубили под корень любимую бабушкину сирень, замерзшую, уродливо растопырившую свои ветви куда-то вверх… И почти через год, также раскорячив старческие руки, сломанные накануне от хрупкости, слабости и наркотических веществ. Умерла от рака легких бабушка, облегченно вздохну. Боль кончилась.
Я за афтаназию. Мучение порой хуже смерти… Правда.

«А Бог молчит… за тяжкий грех,
За то, что в Боге усомнились,
Он наказал любовью всех,
Чтоб в муках верить научились», - поет на кухне заезженная кассета Малинина. Это сублимация. Предотвращение суицидальных мыслей посредством творчества, как я сейчас пишу это письмо неизвестно кому. Если можно всю эту галиматью, идущую, словно желчь, из глубины души, назвать таким пафосным словом, как творчество…

Еще, наверное, надо написать о Тебе… Все-таки, ведь вдруг правда после смерти это письмо отдадут тебе, а тут мало так написано о тебе. Я люблю тебя, слышишь?.. Произнося твое имя, я погружаюсь в круговорот воспоминаний о тех днях, когда мы были вместе, о твоей любви, теплых и нежных губах, горячих руках… Я не устану повторять, как я лю…»



Дальше письмо обрывалось, затерянный смысл прятался в пятнах крови, смешанных с детскими слезами. Я свернула желтый листочек и подошла к окну. Прошел почти год с того дня, когда неизвестная мне умирающая девочка писала это кому-то далекому. Из окна меня обледенил декабрьский ветер и я закуталась в сиреневую шаль, привезенную с юга… откуда-то с юга… может быть, даже оттуда, где есть горы… Большие такие горы. Я разорвала письмо глупой маленькой девочки и пустила его по ветру. Она была мне знакома. Я ее очень любила. Она была Настоящая. Глупая, наивная, но она не врала. Время существования этой девочки ограничено двумя периодами – двумя месяцами счастья и остальной жизнью. Эта девочка появилась после того, как в первый раз поцеловалась, смотрела в любимые зеленые глаза с пляшущими озорными огоньками, радовалась чьей-то искренней улыбке и скупой мужской слезе расставания, эта девочка провожала кого-то на перроне, зная, что, возможно, это последнее «глаза в глаза», но не желая этому верить. Это девочка еще не знала, что будет больно, очень больно, что любимые зеленые глаза будут смотреть на других женщин, что нежные поцелуи предназначены больше не ей, что она еще получит смски от чьей-то девушки, что она будет лежать в коме, что она будет лечиться у разных врачей, что она поедет отдыхать, будет плакать ночами в каюте теплохода и долго-долго смотреть на круги по воде, осознавая, что все кончено, что жизнь – неправда. Эта девочка не знала, что она действительно умрет, породив непонятное сочетание девочки-женщины, которая не верит больше в сказки и мечты (даже очень желая этого), не верит больше людям, в каждом ищет подвох, пытается создать видимость «все хорошо» и старается больше никогда не плакать…
Я вспомнила ту девочку. Ту жизнь. Заплакала… И закрыла окно, потому что продует, а болеть я не хочу больше. Осталось одно. Неизменное – плюшевый мишка в кровати, с которым я сплю, только зовут его теперь не любимым и дорогим именем, а просто – мой лучший друг Плюшевый Мишка.


4 декабря 2005г.

На главную
Оставить комментарий